Священник Александр Дьяченко (Из книги «Плачущий ангел» издательства Никея

Одного он не терпел, если кто-нибудь переходил в своих шутках границы и начинал смеяться над его верой. Серёга никогда не пускал в ход свои кулаки, а пустить было что, уж вы мне поверьте, и только отходил от «шутников».

Серёга корнями происходил из Ивановской губернии. Его мать многие годы была прихожанкой православного храма, в одном из тамошних районных городов.

«Двадцать лет простояла у иконы Георгия Победоносца, — говорил Сергей, — и всё время думала, что это Христос. А потом, приехал к ним баптист-миссионер и создал свою общину, по большей части перетянув в неё прихожан этого же самого храма. Он стал с ними Библию читать, Слово Христово принёс. Люди за ним и пошли, ведь Евангелие не только целовать нужно, но и исследовать его и жить по нему».

Мама его была человеком тёмным, неграмотным. Она так наставляла сына:

«Твой отец был рабочим, твой дед был рабочим, и тебе, сынок, быть работягой. Так что, ты головку-то слишком в школе не напрягай. Научился читать да писать, и хватит с тебя».

В детстве он, сколько себя помнил, всё пытался раздобыть денег. Бутылки вдоль путей собирал, макулатуру сдавал, на дачах у стариков подрабатывал. Рос он крупным парнем, поэтому всегда есть хотелось, а мама не могла заработать на еду досыта, поэтому и трудился. Многое умел и никогда не чурался никакой работы, даже самой грязной.

Спокоен был, как удав.

Помню, он рассказывал, как к нему в квартиру ломились двое пьяных мужиков, всё какую-то Аллу требовали. Серёжа из-за двери им объяснил, что такая здесь не проживает, — а разве им докажешь? Они дверь ему вместе с коробкой и вынесли (повалили).

— А как дело то было, Серёжа?

— Они дверь ломали, а я отошёл подальше и ждал.

— Что же ты милицию не вызвал? — Ну, хоть какую-нибудь активность проявил там, пугнул бы их.

— А зачем? — отвечает, — я давно хотел дверь металлическую поставить. Вот, думаю, и пускай они мне эту вышибут забесплатно. — Всё польза будет.

— Ну, вышибли, а потом что?

— А потом они меня увидели. Протрезвели. На колени попадали. Дверь на место поставили и сбежали.

— А ты?

— А я позвонил и назавтра новую дверь привезли. Так что всё удачно получилось…

Серёга был человеком внутренне очень чистым и молитвенным. Всё свободное время читал Евангелие и размышлял над ним. Кстати, именно он и научил меня

относиться к Слову Божьему как к Святыне,

которую нужно знать, и которой нужно жить.

Приглашал он меня к ним на служения. Люди эти мне понравились, но через какое-то время почувствовал, что мне скучно с ними, нет движения вперёд. Словно подвели меня к открытым вратам храма и говорят: «Смотри, как там хорошо», а внутрь не вводят. А потом я ещё и в [Свято-Троице-Сергиеву] Лавру попал. Так что, мы с Серёжей оставались друзьями, но я выбрал Православие.

Вспоминаю, как наш товарищ женился. Вместе с группой молодых единоверцев они поехали в Иваново, в тамошнюю общину. Поехали вроде как бы помолиться, а на самом деле присмотреть себе невест. Вот там наш Серёга и влюбился. Девушка была высокая ростом, с простым лицом и добрыми глазами. Понятное дело, что по природной своей застенчивости, он не посмел сказать ей ни слова, а только молча поедал её глазами, на что девушка обратила внимание.

Потом, уже, приехав, домой, он написал письмо одной знакомой из общины, куда они ездили. И попросил её спросить у понравившейся ему девушки, не будет ли она возражать, если он напишет ей письмо. Сложность была в том, что Серёга не узнал имени девицы, и действовал, получается, наобум. Девушка разрешила ей написать, и мы с Серёгой вдвоём писали письмо, уж очень он был тогда неграмотен, хотя, думаю, он и сегодня не прибавил в знаниях. Сперва он писал о делах в своей общине, а потом попросил разрешения приехать к ним в гости. Родители дали добро, Серёжа сложил свой чемоданчик и поехал.

Потом он мне рассказывал, как боялся встретить другую, поскольку фотографии своей заочной пассии он не имел, и вполне могло так случиться, что и приехать мог бы не к той. Но всё оказалось благополучно, его хорошо приняли в доме невесты, а потом и она, в свою очередь, вместе с мамой приезжала в дом будущего супруга.

Девушка уехала домой, и Серёжа вдогонку письменно сделал ей предложение. С каким волнением наш товарищ ожидал ответа. Он весь осунулся, похудел, беспокойно ходил взад и вперед по горке, где мы работали. Потом он рассказывал, как сошёл с автобуса, а к нему подходит незнакомая старушка и говорит: «Не волнуйся, сынок, завтра жди письмо». И действительно, на следующий день мой друг Серж получил согласие.

Свадьбу справляли в общине в молельном доме. Перед этим молодые расписались в Загсе. На прозвучавшее там предложение поцеловать невесту, Серёга ответил просто: «Погодите, пока она мне ещё не жена, вот как пресвитер нас благословит, вот тогда и поцелую». Вот такой с нами работал замечательный парень.

Люба, так звали Серёжину жену, была консервативна и на дух не переносила телевизор. Когда муж под предлогом просмотра благочестивых видеокассет, приобрёл «злое око» (а сам прилип к экрану и смотрел боевики), Любаша проходила в комнату, только повернувшись к телевизору задом. В конце концов, Серёжа вынужден был отдать его в воскресную школу.

Вы знаете, что баптисты не употребляют спиртных напитков? — Но это еще не значит, что они не могут выпить. — Могут, и ещё как!

Кстати, когда Сержу надоели приставания наших коллег выпить с ними водочки, а пили уже не ворованный спирт, а покупную водку. Серёга молча взял у них бутылку и налив себе полный стакан, спокойно его выпил. Потом оглядел умолкшую публику, налил второй стакан и точно так же отправил его вслед за первым. А затем, не закусывая, и даже не покачнувшись, пошёл домой. Больше я потом уже не слышал, чтобы кто-то из ребят предложил ему выпить с ними.

Так вот, приехали к Серёге в гости четверо Любашиных братьёв, понятное дело, — тоже баптистов. А Люба в это время уже с двумя детишками и свекровью поехала навестить своих родителей. Братья были все как на подбор, они приходили к нам посмотреть, чем занимается их сродник. Все они были метра по два ростом, и в плечах хороши, так что Серёга на их фоне даже слегка терялся.

Пятеро мужиков в одном доме. Разумеется, сколько ни молись, а в магазин они пойдут обязательно. Взяли по бутылочке на брата и посидели вечерком. На следующий день ребята собирались уезжать обратно. А Серёга, наводя порядок, обратил внимание на количество пустых бутылок и не досчитался одной. «Братья, где ещё один пустой сосуд? Если Люба его найдёт, то всем нам мало не покажется». Народ подумал, представил последствия, и стал методично осматривать каждый уголок в квартире. Представляю, как пятеро здоровенных мужиков ползали на коленках по полу в поисках компрометирующей их бутылки. Вот так сестричка держала братцев в руках.

Одновременно с восстановлением нашего храма и Серёжина община стала строить у себя в городе дом молитвы. Серёжа приспособился торговать по электричкам книжками, изданными «библейским обществом», продавал их и на работе. Все до единой копейки из заработанного, он отдавал на стройку. К этому времени у него уже было трое ребятишек.

Кстати, он рассказывал мне об их американском благодетеле. Тот раза два в год приезжал к ним, показывал фотографии своих домов, подробно рассказывал об их стоимости, хвалился, что внучке машину купил за 300 тысяч долларов, а на стройку выделит 2-3 тысячи в год, да потом справками и отчётами мучает. Вот Серёжа и искал заработать на молельный дом.

— Серёга, — спросил я его, — а ты не боишься, что дом, который ты строишь, лет через пятнадцать превратят в какой-нибудь клуб собаководства?

И он мне ответил так, что я запомнил его слова на всю жизнь, и до сих пор руководствуюсь ими:

«Меня Бог не спросит за то, во что этот дом превратят люди, но он меня обязательно спросит за то, что я строил».

Через несколько лет, давно уже уволившись со станции (железной дороги, «железки», где трудился будущий батюшка Александр Дьяченко 10 лет), я на улице встретил одного из наших ребят. Мы обрадовались друг другу, разговорились, и стал я расспрашивать о сослуживцах.

— Живём хорошо, — отвечал он мне, — кредиты сейчас дают на (ж/д) станции всем старослужащим. Я вот машину себе новую взял, другие расширились, кто в двушку, кто в трёшку переехали, один из наших сейчас коттедж строит.

— А как Серёга? — спрашиваю, — он-то в трёшку, наконец, перебрался?

Товарищ, вздохнув, сказал: — А Серёга сошёл с ума.

У меня сердце ёкнуло: «Как сошёл? — А как же Любаша, дети?»

— Серж на днях уже шестого из роддома привёз. Представляешь? Люба, понятное дело, с детьми нянчится, а Серёга один работает. Какой ему кредит? Мы тут и так, и так прикидывали, ничего не получается. Так и живут вдевятером в двушке. А он и седьмого родит, я тебе точно говорю, — совсем тронулся мужик.

Я слушал моего товарища и с радостью думал:

«Господи, как хорошо, что у нас ещё остались такие «сумасшедшие», как наш друг Серёга».

Александр Дьяченко

— Нет, что ни говори, а фига против колдуна — первейшая защита.

Бабушка Рая — живой кладезь всевозможных присказок и примет, бытующих в нашем крае. На любой интересующий вопрос у неё находится своя история.

— Вот мне ещё мамка рассказывала. В самом начале войны их всей деревней гоняли на лесозаготовки. Бабы валили деревья, рубили ветки и, впрягаясь всем скопом в импровизированную сбрую, трелевали брёвна к месту погрузки. А на станции всё тем же составом грузили лес в железнодорожные вагоны. Они их по сходням на тех же верёвках закатывали.

— Однажды тянут бабы бревно вверх по салазкам, а мамка в него снизу палкой упирается. Напряглись, работают. Глядь, а мимо них колдун из соседней деревни идёт. Мамка увидала его и кричит:

— Бабы, держи фиги, колдун идёт!

А как тут фигу сложить, они же бревно вверх тянут. И мамке своего рычага из рук никак не выпустить. А дед этот, колдун, глядит, что бабам от него не защититься, и довольный такой стоит, улыбается. Тут верёвка, конечно же, лопнула, бревно вниз и полетело. Хорошо все успели в сторону отскочить, а то быть беде.

Так вот, на бревне этом почему-то одну большую ветку проглядели, так этой веткой мамке по голове и хлестануло. Это за то, что народ успела предупредить. Ей больно, мамка плачет, а колдун, зараза, улыбается и хитро так: дескать, подловил девок-то.

Эту историю про колдуна с фигой я слышал ещё лет десять назад, а сейчас вспомнил, и вот по какому поводу. Подходит ко мне одна наша прихожанка и делится:

— Батюшка, в детстве я жила в Петушках, и там же, в конце пятидесятых, училась в школе. Наша школа была восьмилеткой и располагалась в старинном здании из красного кирпича. Иногда по дороге на занятия мы видели священников. Их храм стоял через трассу, чуть в стороне от нас. Помню батюшек в рясах и с крестами на груди. Встречаясь с нами, они неизменно улыбались, а мы им в ответ говорили «здравствуйте».

Учителя, желая пресечь всякое общение учеников с отцами, стали нас подучать:

— А знаете ли вы, что эти бородатые дядьки в чёрных одеждах — злые колдуны? Вы же читали в сказках про бабу Ягу, и про змея Горыныча, и про колдунов? Вот это как раз они и есть. Они очень злые и ненавидят маленьких детей. Вот положит такой бородатый колдун свою руку вам на головку и всё, двойка обеспечена.

Так что, сейчас, — продолжала классная руководительница, — я научу, как от них защищаться. Поднимите вверх ваши ручки, хорошо, а теперь сложите их в кулачки. Молодцы дети. Далее большой пальчик вставляем между средним и указательным, и у нас получается кукиш. Кукиш — старинное средство защиты от чёрных колдунов.

Теперь вы уже знаете, как нужно поступать при встрече с колдунами в чёрных одеждах. Как только вы их увидите, немедленно переходите на другую сторону улицы, а ручки суёте в кармашки и складываете из пальчиков кукиш.

Так мы и делали.

Из всех священников мне особенно запомнился один, старенький уже такой, дедушка, небольшого росточка, с седой раздвоенной бородой. Увидит нас и зовёт:

— Деточки, миленькие, подойдите ко мне, я вас по головкам поглажу.

Мы тут же, ой-ё-ёй! Сейчас нас этот старичок заколдует, и мы получим двойки. Ручки в карманы, складываем фиги и пробегаем мимо. А он, как сейчас помню, всё стоит и стоит, улыбается и смотрит нам вслед, а ветер раздувает его одежды. Несколько раз так подзывал, но мы перебегали на другую сторону. Потом он уже никого не звал, а как завидит нас, так остановится и издали всех перекрестит.

На днях книжку купила про святителя Афанасия Ковровского, а там фотографии. Батюшка, я его узнала. Это он нас тогда к себе подзывал, благословить хотел, по головкам погладить, а мы с фигами в карманах бежали прочь от святого страдальца.

Книжку про него читаю, и так мне его жалко. А как подумаю, что могла бы тогда, в детстве, пожалеть его, обнять, прижаться к этому вечно гонимому человеку. Просто как к своему родному дедушке, а я… считала его колдуном.

И горько-горько плачет человек.

— Разве в детстве что понимаешь? Это нужно целую жизнь прожить, детей вырастить, внуков. И только потом, овдовев, на себе ощутить, что такое одиночество, и как тяжело доживать свой век одному.

Батюшка, я ведь что думаю. Даже если ты свят, ты всё равно только человек, и тебе тоже хочется, чтобы детская ручонка касалась твоего лица, а ты бы мог целовать эти широко открытые миру глаза маленьких ангелов.

Мы с матушкой, вырвавшись на несколько дней из нашей повседневной суеты, ехали машиной в Беларусь и рассуждали об одиночестве. Просто мы уже в таком возрасте, что имеем право о нём говорить. Мы мчались туда, где прошло моё детство, а потом и юность. В город, который дал мне множество друзей и подарил первую любовь.

Где вы сейчас, друзья мои? Постепенно и незаметно вы ушли из моей жизни, вас никого нет, как нет и той, кому я когда-то впервые сказал те несколько заветных слов.

Время проходит, оно забирает многих друзей, взамен предлагая единственного, что потом всю жизнь идёт с тобою рядом. В юности легко сходишься с людьми и так же легко их забываешь. В зрелом возрасте трудно приобретать друзей, а всякая потеря близкого человека превращается в трагедию. И чем старше становишься, тем больше вокруг потерь, и ширится круг пустоты. Наверно, это правильно, чем ты старше, тем меньше у тебя должно оставаться зацепок на этой земле.

Читал воспоминания духовных чад одного известного старца. Из всего имущества у него было всего несколько икон, одна из них досталась ещё от матери. Образы всегда были с ним, и однажды их украли. Для монаха это был страшный удар, и он впал в отчаяние. Потом молился и понял, что Небо готовит его к уходу, отбирая то немногое, к чему приросло сердце человека.

Мой духовник архимандрит Павел. Бывший лаврский монах, красавец с некогда огненно-рыжей копной волос, увязанных в косу, свисающую до самой поясницы. Служил в Переделкино с самим патриархом Пименом. Многие, с кем он подвизался в монастыре, потом вышли в архиереи, но дружбы с батюшкой не прекращали.

Время пришло, он почти ослеп, после инсульта только и мог, что передвигаться в инвалидной коляске, доживая немощным стариком свой век в женской обители. Наверно, это очень важно, чтобы в последние месяцы или даже дни человеческой жизни между нами и Христом больше никого не было. Одиночество избавляет от суеты и не мешает докричаться до Бога.

Помню, привезли меня в один деревенский дом. Захожу. Крохотная кухонька, возле печки — большая миска для собаки. На стенах — пыльные фотографии годов пятидесятых, а может ещё и раньше. Всюду такие же пыльные стопки старых газет и весёлый олимпийский мишка из керамики на деревянной этажерке. Грязные, заросшие паутиной окна. Всюду следы запустения и разрухи.

Из кухни — вход в единственную комнату. Она небольшая, чуть больше прихожей. Со стен свисают не до конца оторванные куски обоев уныло-голубого цвета.

Во многих местах обои от частого соприкосновения с человеческим телом засалились и казались совсем чёрными. Повсюду на давно не метеном полу во множестве разбросаны мелкие куриные пёрышки. Здесь же и растерзанная собакой подушка. Каким-то чудом в комнату проник солнечный лучик и высветил на грязной стенке крошечный четырёхугольник.

Прежде чем войти, молодой человек, как я позже узнал, бабушкин внук, выволок из дому огромного пса. Щенок кавказской или среднеазиатской овчарки. Большой, но глупый, вот и разорвал подушку. В комнате рядом с печкой стояла кровать с разобранной несвежей постелью, в которой лежала женщина, такая же старая, как и сам дом.

Его построил ещё её отец, перед тем как уйти на войну. Отец не вернулся, а она так и жила в нём всю свою жизнь, родила и воспитала сына. Тот вырос и уехал в столицу, а навещая мать, привозил к ней уже и собственного сына.

Когда старая женщина неудачно упала и сломала ногу, к себе в Москву сын взять её не смог. Потому на выходные они с внуком приезжали попеременно раз в неделю, а ухаживать за больной приходила соседка. Такая же старая и немощная, оттого в комнате и стоял сильный запах мочи.

Большая полная женщина непрестанно стонала и просила о помощи. Внук, уже привыкший к стонам бабушки, подошёл к столу и сбросил на пол выцветшие от долгого лежания на свету газеты.

— Располагайтесь, отец.

— Батюшка, — прошептала женщина. Большая, грузная она занимала собой всё пространство кровати.

— За что мне такие страдания? Я всегда была человеком порядочным, никогда не изменяла мужу, воспитала хорошего сына, внука помогала растить. За всю жизнь ничего чужого не взяла, старалась всем помогать. За что же Он меня так, батюшка? Ведь нет сил больше терпеть. Другие, счастливцы, вон как легко помирают, удар — и нет человека, а мне страдать.

— Ах, матушка, — я присаживаюсь к ней на край постели. — Разве Господь тебя наказывает? Вовсе нет. Ты прожила долгую счастливую жизнь. Когда ты родилась, мама любила тебя, и твоё детство прошло в свете её добрых глаз. Пришло время создавать семью, тебе встретился хороший человек, и вы прожили с ним целую жизнь.

Сама став матерью, ты училась любить собственных детей. И как всякая нормальная мать, любила их до самоотвержения. А когда у твоего сына появился его сын, ты радовалась новому, ранее неизведанному чувству любви к внуку. Твоя душа созревала, точно пшеничный колос. Почему же ты говоришь, что Бог тебя наказал? Нет, просто Он готовит тебя к встрече.

Мир так устроен, что если человек не встретился с Богом и не возлюбил Его здесь, там эта встреча тоже не состоится. Вот и даны тебе страдания, чтобы ты вспомнила и о Нём.

Видишь, священника позвала. Сейчас я тебя поисповедую и причащу. Потом уйду, а ты станешь молиться. Молись Ему, как можешь, своими словами, говори с Ним, точно с отцом. А больно будет — кричи, только не умолкай. И помни, выше Его любви ничего нет.

Я огляделся вокруг и не увидел ни одной иконки. Тогда, покопавшись в саквояже, отыскал маленькое пластмассовое распятие и прикрепил его на стене точно посередине солнечного пятна.

Через пару месяцев, буквально накануне нашей поездки, родные привезли эту бабушку в храм на отпевание. Маленькое, истончившееся тело, и лицо, какое-то совершенно просветлённое. Наша староста Нина даже не сдержалась и, подойдя ко гробу, воскликнула:

— Смотрите, смотрите! Она улыбается! Дорогая моя, как же ты хорошо улыбаешься!

И я подумал, что их встреча со Христом таки состоялась.

Мы с матушкой ехали в Гродно. Давно мы не выбирались в Беларусь на автомобиле. Минуем столицу, выезжаем на федеральную трассу М 1, и даже не верится — машин всё меньше и меньше. За Смоленском они практически исчезают, границу минуешь, и вот уже их нет совсем. Первая машина нас обогнала только в районе Минска, от границы это больше двухсот километров. С одной стороны — отличные дороги с ограничением скорости в 120 километров, никаких гаишников, а с другой — полное отсутствие мотелей и мест, где бы можно было встать на ночлег. Наконец часа в три утра нам повезло заселиться в маленький номер придорожной гостиницы, с узеньким диванчиком и одной подушкой. На матушкин вопрос, нет ли у них ещё одной подушки, человек, что заселял нас в номер, почесал за ухом и сказал:

— Подушек больше нет. Тех, кто у нас останавливается, подушки обычно не интересуют. Они снимают номер всего на пару часов и прекрасно обходятся без них.

Мы тоже обошлись, потому, что берём в дорогу свои собственные, маленькие такие диванные «думки», и здесь они нас выручили. Утром, когда мы садились в машину, матушка на полном серьёзе поинтересовалась всё у того же человека:

— Не понимаю, как ваши постояльцы успевают отдохнуть за два часа? Я, например, и через шесть в себя придти не могу. Мужчина поначалу не понял что она такое говорит, потом до него дошло, и он истерически захохотал, но уже через пару секунд перестал смеяться и с огромным интересом принялся всматриваться в матушку, должно быть, размышляя, что же это за человек такой. Даже когда наша машина уже выехала за ворота мотеля, он всё продолжал стоять и смотреть нам в след.

Город, где ты вырос, где прошла твоя юность, навсегда остаётся в памяти чем-то светлым и родным. И то, что ты уехал из него почти тридцать лет назад, ничего по сути своей не меняет. Он — часть тебя, часть твоей сущности. Все эти улицы, дома, площади и скверы — всё как прежде, только люди другие. Тех, кто раньше здесь жил, почти не осталось, а этим новым ты неинтересен. И, кажется, город забыл тебя. Потому так ценно даже мимолётное общение в троллейбусе или разговор с водителем такси.

Вновь хотелось побывать в храме, с которым всего так много связано, и где однажды повезло служить, и даже проповедовать. Перед входом в собор мы увидели множество молодых крепких людей в строгих костюмах, галстуках и белых рубашках. Их было так много, что нам с матушкой стоило больших усилий протиснуться сквозь толпу. Думаю, что там у них, венчание? Нет, оказалось, отпевали пожилого мужчину, тоже в белой рубашке и чёрном костюме.

Гроб с телом усопшего стоял совсем близко от входа, потому и пройти было так трудно. Я и раньше видел отпевания в соборе, только обычно они проходят в боковом приделе и никому не мешают. А здесь при открытых царских вратах и включенном паникадиле. Да, отпевание по высшему разряду. Благодетель, наверно, какой-нибудь. Мы прошли ближе к алтарю, молились и прикладывались к иконам, а потом нам захотелось подойти к образу святителя Николая, мы же ведь путешествовали. Но киот с образом покровителя путешествующих, находился в противоположной стороне храма, а добраться туда можно было только двумя путями. Или вернуться назад и вновь пробираться через множество провожающих, или пересечь середину храма напрямую — только при открытых царских вратах этого делать не принято. Но народ всё равно пересекает, потому во время службы где-то в укромном месте обычно ставят какую-нибудь бдительную старушку, и она бдит. Так, значит, где-то здесь за колонной часовой. И только я так подумал, как тут же её и увидел. Оказывается, она уже давно за мною следила, точно угадывая мои намерения. И как только я её заметил, бабушка тут же поприветствовала меня своим сухоньким кулачком.

Тогда матушка, махнув рукой, пошла ввинчиваться в толпу, а я остался. Дело в том, что батюшка уже окончил отпевание и, повернувшись к алтарю спиной, стал говорить напутственное слово. Формально служба закончилась, и я имел полное моральное право пройти по храму через середину. И уже было почти преодолел расстояние, как бабушка, возликовав, ринулась мне навстречу. В это время какой-то священник, проходя мимо, услышал шум, посмотрел в нашу сторону и вопросительно кивнул головой. Бабушка принялась докладывать о моих согрешениях, но батюшка вдруг неожиданно улыбнулся мне такой чудной добродушной улыбкой, что мне сразу же захотелось сказать ему всего так много. И про наш с ним город, и про то, как однажды я уже служил в этом храме, и много ещё о чём. А самое главное — там, где-то внутри, затеплилась надежда, что в городе моего детства у меня снова может появиться друг.

— Знаете, батюшка, я ведь тоже священник, приехал из России…

— Священник!? — улыбка сошла с его лица, — Мне что же, и вас прикажете учить поведению в храме? — и устало махнув рукой, он ушёл в алтарь.

И всё, и ничего больше. Наверно, досада так явно отразились на моём лице, что бабушка-охранительница, подойдя и тронув меня за рукав, чуть слышно прошептала:

— Простите меня…

Целый день мы с матушкой гуляли по городу. День был солнечный и в меру тёплый, как раз для прогулок. Зашли в ресторан, заказали белорусские драники, потом в кафе пробовали местное мороженое. Обслуживающие нас официантки приветливо улыбались и получали в ответ чаевые.

Когда-то раньше я не давал чаевых, считая вполне достаточным платить по счетам. Так продолжалось до тех пор, пока мой собственный ребёнок не стал работать в месте, где её заработок во многом зависел от размера клиентской благодарности. Теперь в этих девочках я вижу свою дочь и всегда оставляю хоть сколько-нибудь сверху. Только улыбки за награду мне мало. Хотелось, чтобы город вновь признал меня своим, а не принимал нас с матушкой за туристов. Но кто из жителей большого города, где каждый обременён кучей собственных дел и проблем, станет просто так улыбаться седому чужаку?

Мы заехали всего на три дня, а завтра рано утром нам предстояла обратная дорога домой. Вот уже время идти садиться в троллейбус, мы вышли на площадь, и возле старинного католического собора увидели множество людей, собравшихся на службу. В этот вечер католики праздновали один из своих великих праздников, и было видно, что они готовятся пройти крестным ходом.

Среди взрослых суетящихся людей мой взгляд выхватил двух девчонок лет восьми. Они стояли на одном месте и с восхищением смотрели на снующих мимо них взрослых. Дети собирались принять участие в крестном ходе, их даже нарядили наподобие маленьких ангелов.

Их непосредственность и неприкрытая радость так бросались в глаза, что мы тоже остановились и принялись с интересом за ними наблюдать. А те, заметив, что уже их самих рассматривают, повернулись в нашу сторону, смотрели на нас и улыбались. Их настроение тут же передалась нам с матушкой, и вот уже мы стоим рядом с ними и радостно смеёмся. Удивительное дело — детские глаза, они имеют какую-то особую притягательную силу. Ими хочется любоваться, их хочется целовать. Они берут тебя в свою орбиту, притягивают и заставляют помнить о них всегда, где бы ты ни был. Без них постоянно чего-то не хватает, даже самому, казалось бы, самодостаточному человеку.

Дом, дача, машина — всё есть, а нет этих глаз, и считай, ничего нет. Расскажи о нём, вон, какой-нибудь нашей бабушке-прихожанке, живущей на пенсию в четыре с половиной тысячи, так она обязательно уточнит:

— А дети у него есть? Что, нет? Бедный…

Почему-то чем старше становишься, тем всё больше хочется водиться с детьми.

Рано утром мы уже мчались по замечательным белорусским дорогам. Матушка молилась, а я вёл машину и всё вспоминал тех девчушек, увозя с собой их улыбку.

Вечером мы намеривались быть в Москве у наших внучек. Они хоть ещё и малышки, но с ними уже не соскучишься, а как любят похохотать! Отличные девчонки, смею вам доложить. Я ехал в предвкушении нашей встречи. Подумалось, вот так вся жизнь и проходит от улыбки к улыбке.

Матушка молилась, а я ехал и продолжал улыбаться.

Священник Александра Дьяченко

В конце 60-х мой папа получил назначение в Гродно, и я оказался в замечательном городе на стыке двух религий: православия и католицизма.

Тогда, помню, службы шли в двух православных храмах и в двух бывших католических монастырях. Все остальные были или закрыты и перепрофилированы на что-нибудь более полезное — психдиспансер, тюрьму, или взорваны.

Нас, мальчишек, храмы манили к себе как часть какого-то неведомого мира. Мечталось, что в их подвалах хранятся интереснейшие таинственные вещи, и так хотелось пробраться туда и посмотреть. В православных храмах и иезуитском Фарном костёле постоянно кто-нибудь дежурил, так что нас неизменно отлавливали и выталкивали на улицу, а вот у бенедиктинцев можно было погулять вволю. Весь комплекс монастыря, его кельи, были приспособлены под общежитие, а в трапезной части размещался городской морг. И служил там всего лишь один старенький ксёндз.

Уже учась в институте, мы там отмечали свадьбу одной нашей девочки, прямо в бывших монашеских кельях. Келий было много, а туалет один, и наши подвыпившие девчонки тогда пришли и смеялись, рассказывая, как ходили курить в туалет и долгое время не пускали туда старичка-ксёндза. Он стоял и терпеливо ждал их, а они подглядывали за ним в щель в двери и пускали через неё в его сторону дым от сигарет.

Детьми мы облазили все закоулки храма, правда, в подвал так и не попали, но зато в одной из ниш я увидел огромные книги на неизвестном языке, как сейчас понимаю, на латыни. Книги были непередаваемо огромных размеров, они лежали друг на друге, точно элементы гигантского конструктора. А может, мы просто были очень маленькими, и от этого всё в древнем готическом храме казалось нам невероятных размеров.

Тогда я впервые узнал о красивой католической традиции, которая называется «конфирмация». Сейчас могу со знанием дела рассказать о таинстве миропомазания и его особенностях в католицизме, а тогда мне всё это было непонятно и завораживало. Представляете, в один из тёплых дней конца весны весь город внезапно расцветал, словно белыми цветами, маленькими невестами в белых платьях до пят и маленькими кавалерами в чёрных костюмчиках, в белых рубашках и галстуках-бабочках. Сопровождаемые взрослыми, дети 10-12 лет собирались в кафедральном соборе. Там в определённый час начиналось богослужение, и сам епископ совершал помазание отроков миром, после которого они имели право принять первое причастие.

К этому дню все — и дети, и их родители, и священники — напряжённо готовились. Дети в обязательном порядке изучали Священное Писание, катехизис, основы своей веры. Сдавали экзамены преподавателям-священникам, а потом проходили свою первую исповедь.

Во дворе костёла стоял большой деревянный крест. У католиков есть такая традиция — устанавливать поклонные кресты. Они их ставят на въездах в сёла, на перепутьях дорог, возле церквей. Такие кресты обычно очень просты: их сбивают из двух прямых, как мачты, стволов. Крест освящается, и верующие, идя на службу, прикладываются к нему. Со временем, когда крест приходит в ветхое состояние, его заменяют на новый.

Однажды я с двумя приятелями играл возле костёла. Эдичка, которому было на тот момент тринадцать лет, вдруг предложил:

— Пацаны, а давайте крест этот завалим, он уже в земле подгнил, я проверял. Если мы на него хорошенько попрыгаем, то он завалится. Вот будет хохма, придут завтра эти «женихи» с «невестами» на службу, а их крест валяется.

Эдичка знал, что на следующий день у поляков состоится конфирмация, и детей поведут в храмы. Второй мальчик горячо поддержал предложение Эдика, и мы тут же побежали к кресту.

Первым разбежался Эдик и ударил по кресту ногами изо всех сил, потом побежал второй мальчик и тоже ударил. А затем наступила моя очередь, и я уже было готовился побежать. Но посмотрел на крест и не смог. Я ничего не знал о Христе совершенно. В школе мне говорили, что Его нет, и никогда не было, что все эти разговоры о Нём — только обман и пережитки прошлого, но ударить по кресту я всё равно почему-то не смог.

И даже больше, мне стало как-то неловко, я потерял всякий интерес к происходящему и, словно дистанцируясь от всего, зашёл в храм. В нём шли последние приготовления к завтрашнему празднику. Маленькие католики проходили проверку знаний Закона Божия, а потом расходились по кабинкам на исповедь. Я видел, как мои ровесники становились на коленки и что-то горячо говорили священнику, но не на ухо, как это делается у нас, а через деревянную решётку. Мне было всё интересно и непонятно. Это сейчас я знаю, что они делали в тот вечер, а тогда для меня это был тёмный лес.

Меж тем мои друзья всё прыгали и прыгали на крест, били и били его, но он устоял.

Прошло около месяца с того памятного дня, и мы с Эдиком собрались «пострелять болтами». Это сегодняшним мальчишкам нет нужды изготовлять самодельные бомбы: заходи в любой магазин, набирай полные карманы взрывалок и взрывай, пока не оглохнешь или взрослые по шее не надают. А тогда всё приходилось делать самим.

Технология была простой. Брались два одинаковых больших болта и такая же гайка. Гайка накручивалась на один из болтов и в неё счищалась сера со спичек, которая потом прессовалась вторым болтом. Порой, чуть ли не весь коробок мог уйти, зато уж как жахнет, так жахнет — звук такой, будто граната взорвалась.

Мы с Эдиком стали счищать серу. Смотрю, он всё чистит и чистит.

— Ты чего, — говорю, — так много кладёшь? Разорвать может. Дели на два раза.

Эдик в ответ смеётся:

— Не дрефь, мы с тобой сейчас весь дом переполошим.

Но случилось то, чего я и боялся. Болты нужно было, размахнувшись, запустить в кирпичную стену или ударить об асфальт. До стены было далеко, поэтому Эдик бросил болт на дорогу, но то ли рука у него сорвалась, то ли болт заскользил, только рвануло рядом с моим товарищем. Грохот действительно удался на славу, аж уши заложило, но зато и болты разорвало. Один из кусков, по одному ему известной траектории, полетел и ударил Эдика в лицо, прямо под глаз. Мальчик упал и потерял сознание. Я оттащил его в сторону с проезжей части дороги и побежал к нему домой звать маму.

Недели три Эдик пролежал в больнице с завязанными глазами, а когда повязку сняли, то поняли, что видеть он теперь сможет только одним глазом.

Второй мальчик, чьё имя время стёрло из моей памяти, в том же году, катаясь на велосипеде, попал под машину. Слава Богу, всё обошлось, но мальчик долгое время ходил с костылём.

Уже много лет спустя, придя в церковь, я понял, что страдание моих товарищей стало следствием того бесчинства, что творили мы тогда накануне дня конфирмации. В те годы, понятное дело, все эти события не увязывались у меня в одну логическую цепочку.

После того, как я уехал из города моего детства, только один раз мне повезло снова попасть на праздник конфирмации. И снова нарядные дети — девочки, словно маленькие невесты, и мальчики, вышагивающие в своих костюмчиках, подобно юным кавалерам в сопровождении суетящихся взрослых — спешили в храмы. Город преобразился и расцвёл. Как хорошо, что у нас рождаются дети, как хорошо, когда их наставляют в отеческой вере, как радостно видеть их спешащими в храмы.

Я специально никуда не торопился, а стоял напротив высокого холма, на котором возвышается готическая громада бенедиктинского собора, и любовался детьми. Все они дружно направлялись к воротам храма и, проходя мимо поклонного креста, прикладывались к нему и крестились по-своему.

Это был тот самый крест, что стал в те далёкие годы для нас с друзьями подобием Рубикона. Я смотрел на него и думал о себе, уже священнике, и о том мальчике двенадцати лет, ничего не знавшем о Кресте Христовом, но которому вменилось в праведность только то, что однажды, собираясь разогнаться и ударить по кресту ногой, он почему-то не смог, остановился, да так и не поднял на него пяту.

Священник Александр Дьяченко

Священник Александр Брагар

Если говорить о главных событиях года, то в их числе могу назвать свою летнюю поездку в Черногорию. Впервые в эту страну меня пригласили в прошлом году друзья, а в этом захотели поехать всей семьёй.

Страна Черногория расположилась в одном из прекраснейших мест в мире — на Балканском полуострове в южной части Адриатического моря в предгорьях Черногорских Альп. Здесь красивейшая природа, сохранённая в своей первозданности. Мы с матушкой в основном занимались тем, что нянчили маленькую внучку Елизавету, пока её родители путешествовали по стране, взяв напрокат машину. Общение с маленьким человечком, которому чуть больше года, приносит много радости. Забавно видеть, как малышка на пляже интересуется камушками и очень живо реагирует на новую для себя обстановку. Конечно, море, солнце, красивая природа действуют умиротворяюще.

В конце года у нас родилась вторая внучка Аполлинария, и это событие для меня тоже одно из главных.

В уходящем году в моей жизни были награды — диплом I степени и приз конкурса издательского совета Русской православной церкви в номинации «Моя первая книга» за сборник рассказов «Плачущий ангел». Недавно вышел второй сборник рассказов «Преодоление». Пищу я под псевдонимом Александр Дьяченко. Он выбран не случайно. Фамилию Дьяченко носили мои предки.

В Москве в торговом Доме Библио-Глобус 25 декабря прошла моя встреча с читателями. Она получилась интересной и продуктивной.

Священник Александр Брагар,
настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери
в с. Иваново