(Записки сельского батюшки) 

В конце 60-х мой папа получил назначение в Гродно, и я оказался в замечательном городе на стыке двух религий: православия и католицизма.

Тогда, помню, службы шли в двух православных храмах и в двух бывших католических монастырях. Все остальные были или закрыты и перепрофилированы на что-нибудь более полезное — психдиспансер, тюрьму, или взорваны.

Нас, мальчишек, храмы манили к себе как часть какого-то неведомого мира. Мечталось, что в их подвалах хранятся интереснейшие таинственные вещи, и так хотелось пробраться туда и посмотреть. В православных храмах и иезуитском Фарном костёле постоянно кто-нибудь дежурил, так что нас неизменно отлавливали и выталкивали на улицу, а вот у бенедиктинцев можно было погулять вволю. Весь комплекс монастыря, его кельи, были приспособлены под общежитие, а в трапезной части размещался городской морг. И служил там всего лишь один старенький ксёндз.

Уже учась в институте, мы там отмечали свадьбу одной нашей девочки, прямо в бывших монашеских кельях. Келий было много, а туалет один, и наши подвыпившие девчонки тогда пришли и смеялись, рассказывая, как ходили курить в туалет и долгое время не пускали туда старичка-ксёндза. Он стоял и терпеливо ждал их, а они подглядывали за ним в щель в двери и пускали через неё в его сторону дым от сигарет.

Детьми мы облазили все закоулки храма, правда, в подвал так и не попали, но зато в одной из ниш я увидел огромные книги на неизвестном языке, как сейчас понимаю, на латыни. Книги были непередаваемо огромных размеров, они лежали друг на друге, точно элементы гигантского конструктора. А может, мы просто были очень маленькими, и от этого всё в древнем готическом храме казалось нам невероятных размеров.

Тогда я впервые узнал о красивой католической традиции, которая называется «конфирмация». Сейчас могу со знанием дела рассказать о таинстве миропомазания и его особенностях в католицизме, а тогда мне всё это было непонятно и завораживало. Представляете, в один из тёплых дней конца весны весь город внезапно расцветал, словно белыми цветами, маленькими невестами в белых платьях до пят и маленькими кавалерами в чёрных костюмчиках, в белых рубашках и галстуках-бабочках. Сопровождаемые взрослыми, дети 10-12 лет собирались в кафедральном соборе. Там в определённый час начиналось богослужение, и сам епископ совершал помазание отроков миром, после которого они имели право принять первое причастие.

К этому дню все — и дети, и их родители, и священники — напряжённо готовились. Дети в обязательном порядке изучали Священное Писание, катехизис, основы своей веры. Сдавали экзамены преподавателям-священникам, а потом проходили свою первую исповедь.

Во дворе костёла стоял большой деревянный крест. У католиков есть такая традиция — устанавливать поклонные кресты. Они их ставят на въездах в сёла, на перепутьях дорог, возле церквей. Такие кресты обычно очень просты: их сбивают из двух прямых, как мачты, стволов. Крест освящается, и верующие, идя на службу, прикладываются к нему. Со временем, когда крест приходит в ветхое состояние, его заменяют на новый.

Однажды я с двумя приятелями играл возле костёла. Эдичка, которому было на тот момент тринадцать лет, вдруг предложил:

— Пацаны, а давайте крест этот завалим, он уже в земле подгнил, я проверял. Если мы на него хорошенько попрыгаем, то он завалится. Вот будет хохма, придут завтра эти «женихи» с «невестами» на службу, а их крест валяется.

Эдичка знал, что на следующий день у поляков состоится конфирмация, и детей поведут в храмы. Второй мальчик горячо поддержал предложение Эдика, и мы тут же побежали к кресту.

Первым разбежался Эдик и ударил по кресту ногами изо всех сил, потом побежал второй мальчик и тоже ударил. А затем наступила моя очередь, и я уже было готовился побежать. Но посмотрел на крест и не смог. Я ничего не знал о Христе совершенно. В школе мне говорили, что Его нет, и никогда не было, что все эти разговоры о Нём — только обман и пережитки прошлого, но ударить по кресту я всё равно почему-то не смог.

И даже больше, мне стало как-то неловко, я потерял всякий интерес к происходящему и, словно дистанцируясь от всего, зашёл в храм. В нём шли последние приготовления к завтрашнему празднику. Маленькие католики проходили проверку знаний Закона Божия, а потом расходились по кабинкам на исповедь. Я видел, как мои ровесники становились на коленки и что-то горячо говорили священнику, но не на ухо, как это делается у нас, а через деревянную решётку. Мне было всё интересно и непонятно. Это сейчас я знаю, что они делали в тот вечер, а тогда для меня это был тёмный лес.

Меж тем мои друзья всё прыгали и прыгали на крест, били и били его, но он устоял.

Прошло около месяца с того памятного дня, и мы с Эдиком собрались «пострелять болтами». Это сегодняшним мальчишкам нет нужды изготовлять самодельные бомбы: заходи в любой магазин, набирай полные карманы взрывалок и взрывай, пока не оглохнешь или взрослые по шее не надают. А тогда всё приходилось делать самим.

Технология была простой. Брались два одинаковых больших болта и такая же гайка. Гайка накручивалась на один из болтов и в неё счищалась сера со спичек, которая потом прессовалась вторым болтом. Порой, чуть ли не весь коробок мог уйти, зато уж как жахнет, так жахнет — звук такой, будто граната взорвалась.

Мы с Эдиком стали счищать серу. Смотрю, он всё чистит и чистит.

— Ты чего, — говорю, — так много кладёшь? Разорвать может. Дели на два раза.

Эдик в ответ смеётся:

— Не дрефь, мы с тобой сейчас весь дом переполошим.

Но случилось то, чего я и боялся. Болты нужно было, размахнувшись, запустить в кирпичную стену или ударить об асфальт. До стены было далеко, поэтому Эдик бросил болт на дорогу, но то ли рука у него сорвалась, то ли болт заскользил, только рвануло рядом с моим товарищем. Грохот действительно удался на славу, аж уши заложило, но зато и болты разорвало. Один из кусков, по одному ему известной траектории, полетел и ударил Эдика в лицо, прямо под глаз. Мальчик упал и потерял сознание. Я оттащил его в сторону с проезжей части дороги и побежал к нему домой звать маму.

Недели три Эдик пролежал в больнице с завязанными глазами, а когда повязку сняли, то поняли, что видеть он теперь сможет только одним глазом.

Второй мальчик, чьё имя время стёрло из моей памяти, в том же году, катаясь на велосипеде, попал под машину. Слава Богу, всё обошлось, но мальчик долгое время ходил с костылём.

Уже много лет спустя, придя в церковь, я понял, что страдание моих товарищей стало следствием того бесчинства, что творили мы тогда накануне дня конфирмации. В те годы, понятное дело, все эти события не увязывались у меня в одну логическую цепочку.

После того, как я уехал из города моего детства, только один раз мне повезло снова попасть на праздник конфирмации. И снова нарядные дети — девочки, словно маленькие невесты, и мальчики, вышагивающие в своих костюмчиках, подобно юным кавалерам в сопровождении суетящихся взрослых — спешили в храмы. Город преобразился и расцвёл. Как хорошо, что у нас рождаются дети, как хорошо, когда их наставляют в отеческой вере, как радостно видеть их спешащими в храмы.

Я специально никуда не торопился, а стоял напротив высокого холма, на котором возвышается готическая громада бенедиктинского собора, и любовался детьми. Все они дружно направлялись к воротам храма и, проходя мимо поклонного креста, прикладывались к нему и крестились по-своему.

Это был тот самый крест, что стал в те далёкие годы для нас с друзьями подобием Рубикона. Я смотрел на него и думал о себе, уже священнике, и о том мальчике двенадцати лет, ничего не знавшем о Кресте Христовом, но которому вменилось в праведность только то, что однажды, собираясь разогнаться и ударить по кресту ногой, он почему-то не смог, остановился, да так и не поднял на него пяту.

Священник Александр Дьяченко